Сегодня исполняется 80 лет со дня рождения Владимира Семёновича Высоцкого. Огромен масштаб дарования этого ярчайшего человека – актёра, поэта, барда. Вся его недолгая жизнь – сорок два с половиной года, пришлась на вторую половину прошлого столетия. Высоцкий – звезда любимовской Таганки, одного из самых интересных театральных явлений 60-х и 70-х. Несмотря на запреты кинематографического начальства, он сыграл множество запомнившихся киноролей. И, всё же главное наследие Высоцкого – его стихи. Стихи Высоцкого, его песни как эхо отражали все значимые события современного ему мира, точно и ёмко говорил он о недавнем прошлом, писал яркие, афористичные песни-сказки. При жизни Высоцкий сталкивался с постоянными запретами властей – запретами сниматься, запретами давать концерты, запретами упоминания его имени в СМИ (я уже не говорю о том, что не могло быть и речи о печати сборников стихов Высоцкого – его стихи шельмовались назначенными литераторами как «низкий жанр»). Но даже жёсткая цензура советского времени была не в силах заглушить его голос, звучавший с катушек магнитофонов из миллионов окон. Высоцкий написал сотни песен, которые слушают и поют поколения, родившиеся после его смерти – это свидетельство глубины лучших его стихотворений…
* * *
Почему всё не так? Вроде всё как всегда:
То же небо опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя.
Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
В наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас,
Когда он не вернулся из боя.
Он молчал невпопад и не в такт подпевал:
Он всегда говорил про другое.
Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
А вчера не вернулся из боя.
То что пусто теперь – не про то разговор,
Вдруг заметил я: нас было двое.
Для меня будто ветром задуло костёр,
Когда он не вернулся из боя.
Нынче вырвалась, будто из плена весна,
По ошибке окликнул его я:
«Друг, оставь покурить» – А в ответ тишина...
Он вчера не вернулся из боя.
Наши мёртвые нас не оставят в беде:
Наши мёртвые как часовые.
Отражается небо в лесу как в воде,
И деревья стоят голубые.
Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время – текло для обоих.
Всё теперь одному, только кажется мне:
Это я не вернулся из боя.
БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ
Все года, и века, и эпохи подряд
Всё стремится к теплу от морозов и вьюг.
Почему ж эти птицы на север летят,
Если птицам положено только на юг?
Слава им не нужна и величие.
Вот под крыльями кончится лёд –
И найдут они счастие птичее
Как награду за дерзкий полёт!
Что же нам не жилось, что же нам не спалось?
Что нас выгнало в путь по высокой волне?
Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, –
Это редко бывает – сиянья в цене.
Тишина. Только чайки – как молнии, –
Пустотой мы их кормим из рук.
Но наградою нам за безмолвие
Обязательно будет звук!
Как давно снятся нам только белые сны –
Все иные оттенки снега занесли.
Мы ослепли – темно от такой белизны, –
Но прозреем от чёрной полоски земли.
Наши горла отпустит молчание,
Наша слабость растает как тень, –
И наградой за ночи отчаянья
Будет вечный полярный день!
Север! Воля, надежда, страна без границ.
Снег без грязи – как долгая жизнь без вранья.
Вороньё нам не выклюет глаз из глазниц –
Потому что не водится здесь воронья.
Кто не верил в дурные пророчества,
В снег не лёг ни на миг отдохнуть,
Тем наградою за одиночество
Должен встретиться кто-нибудь!
РАЙСКИЕ ЯБЛОКИ
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, –
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, –
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок,
И ударит душа на ворованных клячах в галоп.
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом –
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушёл.
И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, –
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Пётр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок.
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гнилых и зяблых, –
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя привезу: ты меня и из рая ждала!
МОЙ ГАМЛЕТ
Я только малость объясню в стихе –
На всё я не имею полномочий...
Я был зачат, как нужно, во грехе –
В поту и нервах первой брачной ночи.
Я знал, что, отрываясь от земли, –
Чем выше мы, тем жёстче и суровей;
Я шёл спокойно прямо в короли
И вёл себя наследным принцем крови.
Я знал – всё будет так, как я хочу,
Я не бывал внакладе и в уроне,
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы – короне.
Не думал я над тем, что говорю,
И с лёгкостью слова бросал на ветер –
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.
Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах,
И злую лошадь мучил стременами.
Я знал – мне будет сказано: «Царуй!» –
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом, –
Шут мёртв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!..
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мёртвого пажа,
Я объезжал зелёные побеги...
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых, и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел – наши игры с каждым днём
Всё больше походили на бесчинства, –
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днём,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нём
Не нравились, – и я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный, как паук,
Всё постигал: недвижность и движенье, –
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду им опроверженье.
С друзьями детства перетёрлась нить,
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами быть, не быть,
Как над неразрешимою дилеммой.
Но вечно, вечно плещет море бед, –
В него мы стрелы мечем – в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошёл на зов, – сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни –
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все, – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
А мой подъём пред смертью – есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лёг в одну и ту же землю.
Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на датскую корону, –
Но в их глазах – за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденьи смерть проглядывает косо.
А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
ПОЭТАМ И ПРОЧИМ, НО БОЛЬШЕ – ПОЭТАМ
Кто кончил жизнь трагически, – тот истинный поэт!
А если в точный срок – так в полной мере!
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же – в петлю слазил в «Англетере».
А в 33 – Христу (он был поэт, он говорил:
«Да! Не убий!» Убьёшь – везде найду, мол!)...
Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
И гвозди в лоб, чтоб ни о чём не думал.
С меня при слове «37» в момент слетает хмель.
Вот и сейчас вдруг холодом подуло –
Под этот год и Пушкин подгадал себе дуэль,
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37. Коварен Бог –
Ребром вопрос поставил: или-или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.
Дуэль не состоялась или перенесена,
А в тридцать три распяли, но не сильно,
А в тридцать семь – не кровь, да что там кровь! – и седина
Испачкала виски не так обильно.
Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?!
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И ранят в кровь свои босые души.
На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е».
«Укоротить поэта!» – вывод ясен.
«И нож в него!» – но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр!
Томитесь, как наложницы в гареме:
Срок жизни увеличился – и может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время.
